Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

Гершуни. – Исход. Год назад уехала и моя дочь. Тебя мало тут оскорбляли? Ты можешь терпеть, а я не желаю. Но – в Германию! После всех освенцимов. Я воевал на той войне. Возможно, «воевал» – громко сказано. Я был санитаром в полку, после ранения – санитаром в медсанбате. Могли мы себе представить, что придет время, и от нас, от нашего фашизма, будут уезжать в Германию? Домой теперь прихожу один, ее кошка встречает меня. Огромная библиотека! Еще отец мой начал собирать. Кому это теперь? Ей там – не нужно. А здесь – могила жены, могилы моих родителей, вся прожитая жизнь. Но там – дочь. Не знаю… Исход отсюда, исход сюда. Русские в республиках уже начинают чувствовать себя евреями. А дети смешанных браков… Заметили, у нас уже появилось слово: метис, метиска. Мы еще отдаленно не представляем, через что нам предстоит пройти.

Они въехали в поселок.

– Теперь главное – не спутать поворот. Третий или четвертый, не помню уже. – И вдруг, обернувшись, улыбнулся чему-то далекому-далекому: – А я люблю тот ваш фильм…

Лесов вздрогнул в душе, ждал, какой назовет. Из десяти или одиннадцати фильмов, поставленных по его сценариям, только один фильм он считал своим. И Гершуни назвал его.

– Сколько раз он шел, столько раз я смотрел. Какие мы были молодые, какие счастливые! И верилось: настает другая жизнь. Могли ли представить себе, что еще будут завидовать побежденным, что туда уедет моя дочь? В этом вашем фильме – часть меня самого. Может быть, мне кажется, но на фотографии тех лет я даже похож на одного из персонажей.

Они, разумеется, пропустили и третий, и четвертый поворот. Или вообще свернули не туда. Ночь. Незнакомый поселок. Ни души, только собаки облаивают. Но увидели вдали костер, поехали на него и не ошиблись.

Греков выскочил навстречу от костра:

– Где вас носило? А вот сейчас рог, рог нальем вам, кавказский рог. И заставим догонять. Тут все уже далеко ушли.

Поваленное звено забора лежало на земле, и он стоял на нем, словно это было уже не свое.

Лесов видел его за год до того, как случилось у них страшное несчастье: единственный сын, взбираясь с альпинистами на какой-то пик, сорвался в расщелину. Потом, разумеется, виделись на похоронах.

Мальчику прочили будущее, говорили – очень талантлив. И отец, известный физик-теоретик, уже миновавший свою вершину (одна из его работ была выдвинута на Нобелевскую премию), все честолюбие и все надежды вложил в сына. Сам в прошлом альпинист и горнолыжник, он таскал его с собой в экспедиции, отправлял с друзьями. Гений, говорил он, это прежде всего – вол. И – редкие озарения. Гению, говорил он, необходимо несокрушимое здоровье. А мальчик был застенчивый, возможно, побаивался гор.

При свете костра они обнялись, похлопали друг друга по плечам, и Лесов ощутил под рукой костлявую его спину, позвонки. Это был совсем другой человек. Всклокоченные виски, хохолок надо лбом, две глубокие залысины сливались в сплошную лысину на желтом черепе. А еще не так давно – отличный танцор, бонвиван, одет всегда дорого, но с той долей небрежности, как того требовал стиль. И жена, Мила, под стать ему: высокая, спортивная, загорелая даже в глухие зимние месяцы, когда в Москве у людей такие белые лица. И это не тон, положенный умело, это – кварц, зимнее солнце. Светлые ее глаза на загорелом лице так радостно озаряли гостя, словно только ему предназначался этот светлый ее взгляд.

А как оба они умело сервировали стол – гостями. Еда как раз обычная, пайковая, умеренная: какие-то антрекоты, салат с крабами и без, немного недорогой в ту пору икры, короче говоря, то, что полагалось в пайке членкору.

– Языки будете есть у академиков, – говорила Мила и длинным накладным перламутровым ногтем указывала на единственного за столом академика, ровесника ее мужа. – А мы здесь пока все членкорки.

Потом появились и языки.

Лесовых впервые пригласили в дом, когда с шумом прошел один из его фильмов, пригласили через знакомых, и он понял: по определенному раскладу им сегодня угощают. Но со временем, особенно после гибели их сына, сложились довольно близкие отношения. И вот Грековы уезжают.

Их потянули к огню, усадили, налили. Компания собралась большая, знакомых лиц мало. Подкинули сухих сучьев, огонь упал, ближе придвинулись стволы сосен, а когда костер взметнулся, взвились вверх искры, в черное небо, тьма отступила в глубину участка, стала видна дача, языки пламени заплясали в стеклах ее окон.

Приезд новых гостей оборвал разговор, а он, по всей вероятности, был горячий, Лесов даже мог определить, кто говорил: напротив него с бумажной тарелкой в руке сидел известный литератор. Не так давно каждая его новая вещь становилась чуть ли не событием, по одной был даже поставлен балет, и в этом балете находили скрытую смелость, глубину которой, правда, никто вскрыть не решился. Но в последние годы этого литератора просто не стало, и, что самое удивительное, не образовалось пустоты на том месте, которое он так прочно занимал: не стало, будто вовсе не было. Раздраженно жуя мясо боковыми зубами над бумажной тарелкой и косясь, он ответно чуть поклонился Лесовым, но тут – тост за отъезжающих, кто-то спросил, а где хозяйка, не надо, не надо, замахал рукой Греков и сморщился.

– Фактически мы не столько уезжаем, как, можно сказать, приземляемся, – говорил он. – Три месяца там, три месяца здесь… Половину времени я там. И вообще… Каюсь, не моя мысль, у кого-то из классиков прочел, кажется у Золя. Если вы хотите, чтоб ваша жена не имела любовников, обеспечьте ее духовно, морально, физически и ма-те-ри-аль-но! И она никуда не будет стремиться. Страна, где не ценят интеллект, где даже нет такого понятия: интеллектуальная собственность, а есть научники, синоним – бездельники, где ум безопасней всего было скрывать под колпаком дурака, такая страна лишает себя будущего.

– Здесь умели ценить интеллект! – вскричал литератор. – Еще не так давно в стране ценили ум и талант. И оценивали по заслугам. Будь то, – он закашлялся, подавясь куском мяса, – будь то… – Он синел, хрипел, из глаз выдавливались слезы, его уже били по спине, кто-то кричал: нельзя по спине бить. Проглотил. И вырвалось хрипло: – Мы еще проклянем тех, кто раскачал этот величественный треножник!

Тамара встала и ушла в темноту, наверное, к Миле пошла, решил Лесов.

– Я половины не сделал того, что должен был и мог, – горячился Греков.

Заговорили в несколько голосов:

– Ну уж, ну уж!

– Не вам жаловаться. Ядерная физика, слава богу, всегда